Все было бы не так плохо, оставайся я на «Флегетоне», за его стальными щитами, но теперь меня направили на «разведчик» Пейтинги, шедший чуть ли не во главе. Только на ночь я возвращался на борт «Веселого Холостяка», к Бруку, но и это служило слабым утешением: после того как по палубе на случай ночной атаки разбрасывали «ежи», спать приходилось вповалку в трюме, изнывая от духоты, грязи и зловония, прислушиваясь к душераздирающим звукам джунглей и периодическому звону боевого гонга. «Бум, бум, бум», – доносилось из окутанной туманом тьмы.
– Звони, звони, Муллер, – говаривал Брук. – Мы тебе сыграем мелодию побойчее, только погоди. То-то будет веселье, а, Флэши?
На третий день пути по реке Ундуп я понял, что обещанное веселье состоит в штурме форта Муллера, представлявшего собой огромный бамбуковый замок на неприступной скале. Ракетные прао обстреляли его и остатки пиратского флота, стоящие на якоре, после чего парни с «Дидоны» и даяки устремились на высадку. Последние устроили на берегу, перед тем как идти на приступ, боевые пляски – они прыгали, трясли сумпитанами и вопили: «Даяк!»
– У них так прринято, – говорит мне Пейтинги, пока мы наблюдали за происходящим с «разведчика». – Они больше визжат, чем деррутся.
Вот в этом я сильно сомневался. Бедняга Чарли Уэйд погиб при штурме форта. Рассказывают, его застрелили, когда он нес в укрытие малайского ребенка – вот вам пример, до чего доводят христианские добродетели.
Впрочем, мое личное участие в битве ограничивалось эпизодом, когда одно из прао сорвалось с якоря и устремилось вверх по реке под дружный плеск весел и звон боевого гонга. Пейтинги подскочил на месте, крича по-шотландски и по-арабски, что на корабле развевается собственное знамя Муллера, и наш «разведчик» отправился в погоню. Прао пошло ко дну, подожженное ракетами, но Муллер, здоровенный мерзавец в стеганом панцире и черном тюрбане, успел пересесть на сампан; мы нагнали его, и меня уже взяла оторопь при мысли об абордаже, но этот благоразумный человек, недолго думая, прыгнул за борт вместе со всей своей шайкой и погреб к берегу. Мы упустили его на самом краю джунглей, и Пейтинги рвал бороду и ругался так, как умеют только арабы.
– Возвращайся и деррись, сын малайской шлюхи! – кричал он, потрясая кулаком. – Истагфуралла! Такова, значит, пиратская хррабрость? Да, беги в свои джунгли, ты, порт-саидский сводник! Клянусь Семью Героями, я кину твою голову своим лингам, нечестивый пес! А! Горри огнем его бабка, ушел, как есть ушел!
К этому времени форт был взят. Мы оставили его горящим, а тела убитых не погребенными, поскольку из рассказа одного из пленных стало известно, что главный наш враг, Сулейман Усман, укрылся на своей «Королеве Сулу» – где, скорее всего, находилась и моя пропащая супруга – вместе с флотилией прао на реке Скранг. Так что нам теперь предстояло идти назад по Ундупу, на этот раз гораздо быстрее, благодаря течению, возвращаясь к слиянию рек, которое охранял «Флегетон».
– Эх, Усман, теперь ты далеко не уйдешь, сынок, – заявляет Брук. – Скранг судоходен разве еще на несколько миль. Если он попытается поднять «Королеву Сулу» выше, то посадит ее на мель. Ему придется остановиться и принять бой: у него все еще больше людей и кораблей, чем у нас, и пока мы занимались Муллером, у него была возможность привести их в порядок. Он прекрасно понимает, что мы сейчас измотаны, да и потери понесли.
И это было так. Лица собравшихся в крошечной кают-компании «Флегетона» выглядели почерневшими от усталости. Кеппел, еще неделю назад являвший собой образчик флотского офицера, теперь походил на огородное пугало: небрит, растрепан, мундир изорван и посечен, эполет выдран с мясом. Чарли Джонсон, с рукой в бинтах, через которые проступала кровь, дремал и покачивался, как китайский болванчик. Даже Стюарт, обычно самый жизнерадостный, сидел, повесив нос и обхватив лицо руками, бросив на столе недочищенный револьвер. (Он буквально стоит у меня перед глазами: из ствола торчит шомпол, а на скобу уселась большая черная бабочка и шевелит усиками.) Один Брук был, как всегда, полон энтузиазма: чисто выбрит и бодр, несмотря на одутловатость. Он обвел нас взглядом, и я догадывался, о чем он думает: эти ребята долго не выдержат.
– Тем не менее, – продолжает он, лукаво улыбаясь, – у нас есть еще порох в пороховницах, разве не так? Думаю, в каждом из здесь сидящих сил хватит еще на три дня, а во мне – на четыре. Знаете что… – Брук опустил локти на стол, – завтра вечером я намерен устроить праздничный обед – полный парад, разумеется, – чтобы отметить канун дня, когда мы в последний раз сразимся с этими подонками…
– Бисмилла! – восклицает Пейтинги. – Хотелось бы веррить в это.
– Ну, по крайней время, за эту экспедицию, – не растерялся Брук. – Так оно и будет: либо мы сметем их, либо они с нами покончат – только последнего не случится, после той-то трепки, что мы им уже задали. У меня в трюме дюжина шампанского, и почему бы нам не распить его за успех грядущего предприятия, а?
– Может быть, лучше сделать это после? – предлагает Кеппел, но тут Стюарт вскинул голову и слабо улыбнулся.
– Не все из нас смогут тогда принять участие. «Не робейте, доля каждого известна наперед», – не так ли ты сказал нам в ночь перед тем, как мы пошли против линга на нашем старине «Роялисте», Джей Би? Помнишь, нас было девятнадцать тогда, пять лет назад. «Ведь после смерти уже не нальем». Однако не так уж много осталось из тех девятнадцати…
– Зато прибавилось много новеньких, – живо вставляет Брук. – И они намерены спеть перед ужином, как делали это мы. И делаем до сих пор. – Он потрепал клюющего носом Джонсона по голове. – Просыпайся, Чарли! Время петь, если хочешь отобедать завтра! Давай, или придется окатить тебя холодной водой! Поем, ребята, поем!