Флэшмен под каблуком - Страница 82

Вот только с кем? Поутру нас вывели и препоручили паре черных надсмотрщиков, лопотавших только по-своему; они повели нас по узкой улочке, потом через людную площадь к длинной платформе, огороженной с одной стороны перилами и со стражниками по углам, чтобы сдерживать толпу. Происходящее напоминало общественный митинг: на платформе стоит пара чиновников, еще двое сидят за столиком перед ней. Нас загнали по ступенькам на платформу и выстроили в шеренгу. Моргая на ярком свету и гадая, что это может значить, я оглядывал толпу: черные в ламбах по большей части, группки офицеров в опереточных мундирах, множество седанов с богатыми малагасийцами, укрывающимися под полосатыми зонтиками. Особенно тщательно присматривался я к офицерам: среди них могут быть франкоговорящие. Только мне пришла в голову мысль поднять крик с целью привлечь их внимание, как взгляд мой, словно намагниченный, остановился на лице человека, стоявшего в первых рядах. Сердце подпрыгнуло в груди.

Это был высокий мужчина, широкоплечий, но худой, одетый в яркую рубашку с вышивкой и синий суконный сюртук, с шелковым шарфом, подвязанным на манер галстука. Вместе со своим соседом, дородным самбо в саронге и треуголке, он занимался тем, что нюхал по местному обычаю табак. Взяв щепотку из предложенной табакерки, худой высыпал ее на ладонь и втянул, прищелкнув языком – дерет эта штука адски, можете мне поверить. Лицо его исказилось, глаза поднялись и расширились, заметив меня. Они были голубыми-голубыми, хотя лицо под гривой седоватых волос казалось коричневым от загара. Но сомнений быть не могло – это белый человек.

– Эй! – закричал я. – Эй, сэр! Месье! Parlez-vous français? Англе? Хинди? Латыни? Ну хоть на клятом греческом? Послушайте, мне нужно поговорить с вами!

Один из стражей уже двинулся ко мне, чтобы утихомирить, но худой, к крайнему моему облегчению, протиснулся сквозь толпу и, перемолвившись с чиновниками, подошел к платформе. Я опустился на колени, чтобы оказаться поближе, и он обвел меня хмурым взглядом.

– Français?– спрашивает.

– Я англичанин – пленник с судна, зашедшего в Тамитаве! Б-га ради, помогите мне! Никто не хочет меня слушать; меня неделями волокли по этой проклятой стране! Мне нужно…

– Полегче, полегче, – говорит он, и при звуках английской речи я едва не разрыдался. – Улыбайтесь, месье. Улыбайтесь – как это будет? – широко. Смейтесь, если угодно, но излагайте спокойно. Это для вашего же блага. Итак, кто вы?

Я ничего не понял, но изобразил на лице жалкую улыбку и выложил все: кто я, откуда и что со мной случилось. Он внимательно слушал, не отрывая от меня глаз, и жестом приказывал мне успокоиться, едва голос мой срывался на крик – а сами, понимаете, причин тому хватало. Все это время худой намеренно избегал смотреть в сторону охраны и чиновников, но постоянно прислушивался к ним. Когда я закончил, он поправил галстук, рассеянно кивнул, будто разговор наш шел о последнем выпуске «Панча», и улыбнулся.

– Eh bien, – говорит. – Теперь слушайте и не перебивайте. Если мой английский изменять, я буду использовать французский, но лучше бы нет. Хорошо? Что бы я ни сказал, не показывать изумление, понимаете? Улыбайтесь, пожалуйста. Отлично. Меня зовут Жан Лаборд, я служил в императорской кавалерии. Я провел здесь тринадцать лет. Живу в городе. Вы совсем не быть знакомы с Мадагаскар?

Я покачал головой, а он откинулся и негромко засмеялся, явно для вида.

– Они ненавидят все европейцы, особенно англичан. Поскольку вы оказались на берег без разрешения, вас рассматривают как naufragé – как это у вас? – потерпевшего кораблекрушение. По их законам – прошу, улыбайтесь, месье, очень прошу – такие персоны делаться рабами. Это невольничий рынок. Вас продадут в рабство – навсегда.

Улыбающееся смуглое лицо с голубыми глазами вдруг расплылось; мне пришлось ухватиться за край платформы, чтобы не упасть. Лаборд заговорил снова, быстро и без улыбки:

– Молчите. Ждите. Ждите. Не отчаивайтесь. Я найти вас. Увидеть снова. Только ждите, не отчаивайтесь. А теперь, друг мой, простите.

Не успели замереть последние слова, как он вдруг закричал что-то на малагасийском, как я понял, и сердито замахал руками. Все головы повернулись к нам, страж ухватил меня за плечо, а Лаборд с силой залепил мне пощечину.

– Scélérat! – завопил он. – Canaille!

Развернувшись в сердцах, француз двинулся обратно, расталкивая ухмыляющуюся толпу, а меня охранники подняли и впихнули обратно в шеренгу. Я пытался докричаться до Лаборда, но слезы душили меня, а ужас сдавливал горло. Тут один из чиновников взобрался на платформу, огласил некое объявление, и шум толпы стих. Первых из нашей партии вывели вперед и торги начались.

IX

Человек, ни разу не стоявший на этих подмостках, никогда не сможет по-настоящему прочувствовать весь ужас рабства. Ты, словно зверь в клетке, стоишь перед толпой скалящих зубы ниггеров и ждешь своей очереди, пока твоих товарищей по несчастью продают с молотка, и в тебе не остается ни достоинства, ни мужества, ни даже ничего человеческого вообще. Да, это настоящий ад. Но еще хуже, когда тебя вдобавок никто не хочет покупать.

Я отказывался поверить: ни единого предложения. Только представьте: «Обратите внимание, джентльмены – Флэши: молод, в отличной форме, без прежних хозяев, гарантия надежности, здоров, настоятельно рекомендуется высокопоставленным господам и светским леди, хорош собой, когда выбрит, говорит, как по книге, и настоящий самец! Кто сказал „сто“? Никто? Пятьдесят? Двадцать? Ну же, джентльмены, да один волос с его головы стоит дороже! Десять? Нет? Ну тогда пять? Три? За право пользоваться им всю жизнь! Ну же? Один? И это за парня, который в три подачи выбил Феликса, Пилча и Минна? Да? Ну ладно, положите его обратно на полку, а когда придут старьевщики, отдайте им».