Флэшмен под каблуком - Страница 92

К примеру, у нее имелся вкус в отношении одежды, картин, а банкеты бывали оформлены по высшему разряду: ножи, вилки и даже карточки для гостей (Соломон был прав, я их видел. «Генерал-сержант Флэтчмен, эсквайр», – было выгравировано на моей собственной). Там были ковры, шелковые скатерти и пианино; придворная знать носила брюки и фраки, а к женщинам было принято обращаться «мамзель». Б-г мой, как сейчас, помню двух «графинь», ведущих за обедом светскую беседу. Вокруг серебро и хрусталь, но им столовые приборы ни к чему: обе едят руками. Потом одна поворачивается к другой, говорит: «Permittez-moi, chérie» – и начинает давить у соседки вшей. Это Мадагаскар – дикость и цивилизация смешаны тут в некий чудовищный коктейль, это место, где мир перевернут с ног на голову.

Вот сидит во главе стола за обедом она, в роскошном желтом платье из Парижа, с боа из перьев, пропущенным через корону, с жемчугами на черной груди и длинными серьгами. Она жует куриную ногу, запивая ее вином, и пьянеет все больше и больше – по части спиртного она любому сержанту сто очков вперед даст, – но на лице ее это никак не отражается: выражение всегда остается неизменным, только глаза приобретают неестественный блеск. Ни единой улыбки, разговор ее сводится к брошенному время от времени рыку в адрес сидящих подле нее еле живых от ужаса сикофантов; наконец она поднимается и утирает жирные губы. Все вскакивают и сгибаются в поклоне, в то время как два обливающихся холодным потом генерала ведут ее вон из комнаты на большой балкон, готовые подхватить ее под руки, если королева вдруг покачнется. Над толпой, собравшейся внизу, повисает жуткая тишина – тишина смерти.

Я помню ее, стоящей на веранде в окружении придворных, наблюдающей за сценой внизу: кольцо стражей-хова, факелы, освещающие арки, и сбившиеся в кучу бедняги – мужчины и женщины, от детей до стариков, ждущие своей судьбы. Это могли быть беглые рабы, пойманные в лесах и на горах, или преступники, или не члены племени хова, или заподозренные в христианстве – да кто угодно из считавшихся во времена ее деспотии заслуживающими уничтожения. Она посмотрит вниз долгое время, потом укажет на одну из групп и буркнет: «Сжечь», потом на вторую: «Распять», на третью: «Сварить». И далее по списку: заморить голодом, скинуть со скалы, четвертовать или что еще подскажет ее чудовищная фантазия. Потом она удаляется, а на следующий день приговоры приводят в исполнение у Амбухипутси под ликование собравшейся толпы. Иногда она присутствует лично, смотрит без выражения, а потом отправляется во дворец и часами молится личным своим идолам, расположившись под живописными полотнами в своем кабинете.

Хотя по большей части Ранавалуна упражнялась в жестокости на простых людях и рабах, придворные иммунитетом тоже не пользовались. Помню, как во время одного приема, где я присутствовал вместе с военными, она внезапно обвинила молодого аристократа в том, что он тайно исповедует христианство. Понятия не имею, справедливо или нет, но факт, и его заставили пройти божий суд. У них существует несколько остроумных форм последнего – например, доказать свою невиновность можно, переплыв реку, кишащую крокодилами, но в данном случае прямо перед троном королевы поставили котел кипящей водой и заставили беднягу под немигающим взором повелительницы вытаскивать со дна булькающего котла монеты. Он стонал и кривился, а мы смотрели, пытаясь сдержать тошноту. Юноша, разумеется, не выдержал испытания – как сейчас вижу его, корчащегося на полу с рукой, ошпаренной до мяса. Потом его унесли и распилили пополам.

Не те вещи, которые мы привыкли наблюдать у нас в Балморале, бесспорно, но по крайней мере Ранавалуна не тяготела к изыскам. Ее потребности были просты: дайте ей достаточное количество жертв, за мучениями которых можно наблюдать, – и она уже счастлива. Видя ее, об этом, конечно, сложно было догадаться, и мне приходилось слышать мнения, что королева совершенно сошла с ума и не ведала-де, что творит. Это обычный предлог, которым большинство простаков пытается прикрыть свое нежелание признать факт, что существуют люди, испытывающие наслаждение, причиняя боль. «Она чокнутая», – говорят они, но только потому, что видят в тиранах частицу самих себя, и спешат откреститься от этого, как и подобает благовоспитанным христианам. Чокнутая? Да, Ранавалуна во многих смыслах была безумна, как шляпник, но истоки ее жестокости кроются вовсе не в том. Она хорошо знала, что делала, и старалась делать это как можно лучше, получая от работы глубокое удовлетворение – вот вам профессиональное мнение старого доктора Флэши, который и сам не дурак помучить.

Так что можете себе представить, какая веселая, беззаботная жизнь шла при ее дворе, и моя роль в ней определялась способностью оседлать фортуну. Как вскоре стало понятно, мое положение оказалось привилегированным. Помните, я рассказывал вам, как не жалел сил, заискивая перед военной знатью? Так вот, в недолгом времени они уже возвращали мне должок, хоть официально я был всего лишь рабом. Они льстили мне как-то жалостно даже, обливаясь потом и трясясь под своими дурацкими мундирами – они знали, что стоит мне шепнуть ей на ушко одно слово – и их ждет котел или крест. Зря боялись: мне с трудом удавалось даже отличить одного из них от другого, да и в любом случае я так беспокоился о собственной шкуре, что мне и в голову бы не пришло использовать ее черное ухо иначе, как объект для покусывания в любовных играх.

Вас может интересовать, как мне удавалось выносить все это или как удавалось заставлять себя любить этого зверя в женском образе. Ладно, отвечу – поставь вас перед выбором: постель или котел с кипятком, вы недолго будете выбирать куда прыгать, уверяю вас. Коли на то пошло, ниже шеи она была весьма даже ничего, и я, похоже, ей нравился, что весьма помогало. Вы, быть может, не поверите (я и сам не очень верю), но случались иногда моменты – каким-нибудь теплым тихим вечером, когда мы дремали в кровати или нежились в ванной, и я, бросив украдкой взгляд на безмятежную черную физиономию, довольно миловидную, когда с закрытыми глазами, – чувствовал к ней нечто вроде симпатии. Нельзя ненавидеть женщину, с которой спишь, так мне кажется. Но заметьте, стоило черному веку подняться и глазу впериться в тебя, начиналась совсем другая история.