Флэшмен под каблуком - Страница 4

– Э, все это древняя история. Мальчишки есть мальчишки, не так ли? А еще, знаешь, ли, мне даже хочется перед тобой извиниться. Да-да, – он качает головой, выглядя совершенным придурком. – Сказать по правде, – продолжает этот невообразимый осел, – когда мы были маленькими, я даже знать тебя не хотел, Флэшмен. Ну да, ты обращался с нами, фагами, очень мерзко – сам знаешь. Конечно, думаю, все это было от недомыслия, но мы тогда считали тебя законченным подлецом и… и еще трусом.

Браун неловко заерзал, и мне подумалось, не слишком ли далеко он заходит.

– Но ты удивил нас всех, – Браун снова поднял глаза. – Я хочу сказать, то дело в Афганистане… то, как ты защищал наш флаг… ну и прочее. Святой Георг! – на глаза у него буквально навернулись слезы, – это было просто великолепно… и я думаю, что ты… Знаешь, никогда не слышал ни о чем более героическом, и мне хочется извиниться, старина, за то, что плохо думал о тебе… – каюсь, повинен в этом – и, если позволишь, я хотел бы пожать тебе руку.

Он сидел передо мной, вытянув вперед мускулистую клешню, с видом зачарованным и возвышенным, и благородство прямо-таки перло из него. Странное дело, но его разлюбезный дружок Ист, которого я почти так же славно поколачивал в школе, сказал мне почти то же самое, когда мы встретились с ним много лет спустя, будучи пленниками в России: исповедался, что проклинал меня, но теперь-де мои героические поступки уладили старые счеты, и так далее. Даже не пойму: на самом ли деле они верили, что так и есть, или отдавали дань ханжеской моде, или и впрямь ощущали вину за свои дурные мысли обо мне? Остается только гадать – ибо, благодарение Б-гу, викторианская мораль находится за пределами моего понимания. Про себя знаю точно – если некто, причинивший мне зло, превратится в самого архангела Гавриила, я все равно буду ненавидеть у-ка. Но я, знаете ли, мерзавец, и мне недоступны благородные чувства. В любом случае я был рад, что этот здоровенный детина изъявил готовность предать прошлое забвению, поэтому я мигом обратился во Флэши-очаровашку, от души стиснул его пятерню, выразив пожелание отступить хоть раз от своего правила и распить со мной по стаканчику.

– Ладно, согласен, – говорит он.

Когда принесли пиво и мы выпили за нашу дорогую старую школу (с его стороны, тост явно был искренним), он ставит кружку и заявляет:

– Есть еще одно дельце – сказать по правде, это было первое, что пришло мне в голову при виде тебя. Не знаю, конечно, как ты на него посмотришь – быть может, раны твои еще не зажили? – Он замялся.

– Давай, валяй, – говорю, предполагая, что ему, наверное, хочется познакомить меня со своей сестрой.

– Ну, быть может, ты не слышал, но во время последних лет моего пребывания в школе – когда я был капитаном – мы не на шутку сошлись с парнями из «Мэрилебон». Первый иннинг остался за ними, с разницей всего в несколько пробежек, но в итоге мы побили их, обойдя на очко. Тем временем старина Эйслби – помнишь такого? – был так впечатлен нашей игрой, что спросил, не смогу ли я выступить за честь Рагби – с командой бывших и сегодняшних – в матче против Кента. Ну, я подобрал нескольких нормальных игроков: ты знаешь молодого Брука, и Рагглса, – и вспомнил, что ты был отличным подающим, и… Как ты посмотришь на предложение сыграть вместе – если здоровье позволяет, конечно?

Я был захвачен врасплох, и с языка у меня само собой сорвалось:

– Значит, ты решил, что народу соберется больше, если в игре примет участие герой Афганистана?

– Что? Б-же правый, нет! – он покраснел, потом рассмеялся. – Какой же ты циничный, Флэши! Знаешь, – продолжает он с задумчивым видом, – мне кажется, я начинаю понимать тебя. Еще в школе ты всегда говорил ехидные, резкие вещи, ранившие людей прямо в сердце – будто специально старался заставить их плохо думать о тебе. Но все не так, это не имеет ничего общего с правдой, да? Еще бы, Афганистан все расставил по местам. Немецкие доктора много работают над этим: извращенность человеческой натуры, стремление совершенства к саморазрушению, героическая душа боится пасть с высоты и пытается избежать этого. Увлекательно, – Том важно кивнул своей башкой. – Подумываю, не заняться ли мне философией в этом семестре в Оксфорде, знаешь ли. Но это все пустые разговоры. Как насчет моего предложения, дружище? – и он, чтоб ему провалиться, хлопает меня по коленке. – Согласен ли ты помочь нам в «Лордс» своей знаменитой подачей?

Я собирался уже посоветовать ему засунуть свое предложение вместе с вонючими заграничными теориями куда подальше, но одно его слово остановило меня. «Лордс». Мне никогда не приходилось играть там, но найдется ли на свете хотя бы один игрок в крикет, что упустит такой шанс? Вы скажете, что то была детская забава по сравнению с играми, в которые доводилось мне играть потом, но должен признаться – сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я был молод, впечатлителен и почти тут же ударил с ним по рукам в знак согласия. Том удостоил меня еще одного громогласного хлопка по плечу (ох, и любили поколошматить друг дружку эти задушевные чемпионы моей юности) и объявил, что дело решенное.

– Тебе, конечно, захочется немного потренироваться, – говорит он и наскоро прочитывает лекцию о том, как сам поддерживает себя в форме: пробежки, упражнения, отработка удара – все, как в школе. Отсюда его снова завернуло к минувшим золотым денькам: он ездил в прошлом месяце всплакнуть над могилой Арнольда (наш достопочтенный ментор сыграл в ящик годом ранее, и, на мой взгляд, вовсе не безвременно). Возбужденный перспективой игры в «Лордс», я был по горло сыт нашим благочестивым мастером Брауном и, когда мы стали прощаться на Риджент-стрит, не удержался от искушения вонзить шпильку под панцирь его самодовольства.